Мы, писатели, за всю державу в ответе
Как известно, язык всегда вертится вокруг больного зуба. Об этом я слышал еще в детстве, высоко в горах Дагестана, где люди к высокопарным словам относятся с недоверием, где мудрые горцы в пестрых речах сразу улавливают пустоту, где золоченым и изысканным фразам предпочитают железную точность изречений.
Наиболее признанным средством для излечения больных зубов мои земляки считают — как можно скорее вырвать эти зубы и вставить новые. Но бывает, что и после восстановления разрушенного хозяйства и после необходимой реорганизации или перестройки во рту язык по привычке все равно продолжает вертеться вокруг новых зубов: мол, что за новые жители?
Многие произведения нашей литературы мне напоминают эти зубы, то больные — старые, то вставленные — новые. А наши литературные дискуссии последних лет — словно наш неспокойный язык, который вертится вокруг тех и других зубов. Все равно — и там и тут что-то неладно. Там есть невозможно, там темно, здесь слишком сверкает, там жарко, здесь холодно, там свой, но болит, здесь здоровый, но какой-то чужой, там устаревшие традиции, здесь непривычное новаторство, там стонет родное, реальное, национальное, здесь сверкает инородное, модерное, непрочное. И там и тут не то, как говорится, нигде нет счастья.
Но бывает еще хуже. Это худшее случилось и со мной недавно. Врач вырвал мои больные зубы, чем-то неприятным смазал десны и сказал: «Можете идти. Приходите через три дня, тогда вставим новые».
В течение этих горьких трех дней мучительных ожиданий и неопределенности мы, вместо того, чтобы ясное слово произнести, начинаем свистеть. Этот свист один из наших поэтов сравнивал то с ветром в ущельях, то с жужжанием в пещере, то с хлопаньем в ладоши. К большому сожалению, этот свист мы часто слышим и в наших литературных ущельях, и в литературных дворцах. Он продолжает неприятно звучать и не три дня и не три месяца, а долго, годами, почти все время, то усиливаясь, то утихая, смотря какая погода и какое тысячелетие на дворе.
Этим так называемым художественным свистом у нас владеют не только жалкие беззубые, но и зубастые, властные и, следовательно, опасные современные «ашуги». Бывает часто, что этот свист находит по инерции поддержку и пользуется даже таким успехом, что временами заглушает волшебную, пленительную музыку нашей любви, благородную простоту нашей правды, конкретность, ясность и стройность суровых повестей и горячих песен нашей жизни, полных красок и движения, событий, волнений, мыслей и чувств.
Я вовсе не хочу этим сказать, что все старое у нас от боли стонет, все новое от ложного блеска сверкает, а все остальное — популярный, всем доступный свист. Наоборот, если б я не понимал, как пошло и бесполезно повторять давно известные истины, если бы мы так много не говорили о том, что наша литература — самая передовая в мире, если бы наша большая многокрасочная, многоязычная литература нуждалась в защите от каких-нибудь вражеских нашествий, если б она сама лучше всех не говорила за себя и с врагами, и с друзьями, если бы наше родное искусство относилось к области торговли, бизнеса, купли и продажи — я бы тогда говорил не о больных зубах, а о другом. Я бы говорил о многострадальном, добром, мудром, большом сердце нашей песни, нашей культуры, о том сердце, где, как влюбленные в обнимку, живут и нежность, и мужество, и радость, и печаль, и сила, и слабость, и восход, и закат, и вечерние звезды, и полдневное солнце, и все честное, великое из прошлого и настоящего, и нелегкие поиски нового. О том сердце, которое, пройдя сквозь сотни событий, испытывая тысячи волнений, осталось верным себе, своему биению, своему чутью.
Это сердце нашей литературы не продается и не покупается, как не покупаются и не продаются слезы испытанной любви и радость подлинной красоты. Их нельзя аршинами измерить и килограммами на весах взвесить. Их не покупают, а ими покупаются сердца миллионов людей.
Да, прекрасное должно быть величаво. Но, при всей нашей ежедневной суете, мы утверждали и несли с собой в вечность прекрасное, и в трудные дни мы были юмористами, очень добрыми, великодушными, и в веселые дни нас не покинули глубокие раздумья, чувство ответственности и недовольства собой.
Мы не кидались в каждый спор, обходили иные, как лужи на дороге, ибо многие из этих споров были пустопорожние, бесполезные, а если они и были полезны, то в большинстве случаев только для благополучия тех, у кого неблагополучно с образным мышлением, для славы тех, у кого со словом разлад.
В этих далеко не литературных выступлениях о родной литературе сложное упрощалось, а простое так усложнялось, что узлы развязать и сейчас нелегко: руками развязать трудно, потому что завязано давно и крепко, а зубами развязывать не хочется, потому что узел очень грязен. Но не будем об этом говорить: мы и так почти все время порывались слишком поносить вчерашнее и слишком возвеличивать настоящее. И там и тут не обошлось без преувеличений, и там и тут многим из нас не хватает наблюдательности, вдумчивости, осторожности, решительности и других некоторых качеств, необходимых художнику и деятелю великой литературы, какой является наша советская литература.
Мы часто живем поздним умом — и бурки мы надеваем, когда уже дождь прошел, и кинжалы мы точим после того, как драка кончилась, и кинжалы эти в большинстве случаев не стальные, а скорее деревянные, которые кладут горцы у изголовья новорожденных детей или же носят танцоры из аульской художественной самодеятельности. Наше отношение ко времени, к прошедшим десятилетиям и связанным с ними событиям мне напоминает отношение некоторых людей к своим гостям. Такие люди горячо приветствуют гостей, тосты за них провозглашают, в их честь песни поют. Но как только гости показывают свои красивые спины и уезжают из дома, хозяева находят в них сотни недостатков и начинают ругать своих вчерашних гостей: мол, слава богу, уехали! Не так ли и мы поступаем в кругу сегодняшних гостей, говоря о нашем времени, о людях и событиях нашего века?
Мы часто подделываем себя под существующую действительность, а подделка никогда не считалась самобытным искусством: стилизация никогда не сходила за литературу, ибо каков бы ни был наш сегодняшний день, какова бы ни была наша действительность, — пусть она, эта действительность, будет великолепная, красивая, — все равно истинный художник, настоящий писатель не должен подделывать себя под нее, а должен бороться за то, чтобы сделать ее еще прекрасней, еще великолепней, еще совершенней.
Поэт Евтушенко сравнивал поэзию с Золушкой, которая стирает грязное белье эпохи. Пусть жених не видит изъянов своей невесты, ибо он ослеплен ее красотой. Но мы — писатели, мы не должны проходить мимо этих изъянов сегодня, чтобы ругать их завтра. Это каждому легко, для этого не надо быть художником. Надо уметь сегодня быть наблюдательным, иметь мужество, и этим мы поможем нашему народу.
Лучше крепко поругаться с самого начала, чем поссориться в самом конце. Непримиримость к существующим недостаткам, борьба за улучшение действительности — это характерная черта настоящих писателей.
Сегодняшняя действительность — это итог многих лет нашей жизни: в ней прогнозы будущего, в ней мерило ценности того или иного писателя, она, как сито, отсеивает всякую ненужную шелуху и сохраняет добрые драгоценные зерна нашей литературы.
В нашей стране совершаются большие события; они вызывают столкновения мыслей и чувств. Споры и дискуссии, разные по своей значимости и актуальности, — споры об отцах и детях, о национальном и общечеловеческом, о физиках и лириках, — о которых много говорили, спорили, но пока мало что сказали по существу. Многое и вправду не должно было бы вызывать дискуссий, но не надо делать вид, будто некоторые проблемы вовсе не существуют. Например, проблема отцов и детей есть во всем мире, во все времена была такая проблема, — а у нас, мы говорим, ее нет.
А почему нет этой проблемы? Я не согласен. В повести «Тарас Бульба» старый Тарас говорит своему сыну: «Я тебя породил, я тебя и убью». У нас появились некоторые сыновья, которые нечто подобное заявляют своим отцам… Мы правильно резко критиковали таких сыновей.
Но ведь бывало и так, что недобрые люди выдавали себя за отцов, и по отношению к ним сыновья предпочитали говорить: «Чем иметь такого «отца», лучше быть круглым сиротой».
Много у нас нерешенных вопросов, много споров. Есть споры уже вчерашние, но есть и такие, которые не окончены сегодня и не могут быть окончены завтра. Но я, как человек, пришедший в нашу литературу по узкой тропинке, вьющейся мимо горной речушки, как человек, пишущий на языке немногочисленного народа, хочу остановиться лишь на одном вопросе.
Речь пойдет о судьбах литературы, людей, писателей, которые создают свои произведения на языках «малых» народов; я хочу сказать о тех писателях, которые призваны вместе со всеми создавать нашу единую, могучую социалистическую культуру. В этом вопросе есть разные тенденции, давно идут жаркие споры.
Недавно в Дагестане состоялось совещание виноделов Северного Кавказа, в котором приняли участие и наши активисты-писатели. Это участие было особенно заметно и плодотворно во время дегустации, когда опытные знатоки давали оценку и делили вина по качеству, вкусу и крепости на разные сорта и разные группы.
Если б наш Союз писателей организовал дегустацию стихов, поэм, рассказов и других многочисленных жанров нашей литературы, то можно было бы поделить и наши стихи на сорта, по группам. Я не сторонник деления писателей и талантов на группы и сорта — это противопоказано природе искусства. Но все-таки есть в национальных литературах тенденции, по которым можно разделить писателей на четыре группы.
Первая группа — это писатели, которые пишут сейчас на родном языке, опираются на традиции своей культуры, на язык, обычаи и обряды своего народа. Они думают, что этого достаточно, что именно они — настоящие народные поэты. А я полагаю, что для нашей эпохи — это ограниченные поэты. Они говорят: «Мы народные! Нас народ поет!» Действительно, их стихи написаны доступным, понятным для всех языком, их песни исполняются на праздниках и до начала этих праздников. Они откликаются на все события, и мы за это не осуждаем их, а приветствуем. Но горе в том, что их творениям не суждено войти в большую профессиональную литературу сегодняшнего дня. Эти поэты напоминают детей-подростков, которым в школу пора, а они все не могут оторваться от материнской груди… Тема их стихов — родной аул, герои их — джигиты, и, конечно, из строфы в строфу летают орлы и цокают копытами целые табуны коней! Есть среди таких поэтов и хорошие мастера стиха, которых знают на родине, почитают и в своем селении, и в близлежащих аулах; это действительно признанные национальные писатели, но очень узкого кругозора.
Вторую группу составляют национальные писатели, которые рассуждают так: пускай нас напечатают в Москве, а коли Москва нас будет признавать, так и аул признает; давайте сперва обнародуем свои стихи на русском языке, — это язык Пушкина, а на родной, национальный, нас потом всегда переведут. И они пренебрежительно относятся к традициям, культуре, быту и языку своего народа. Эта группа писателей хочет не из родины идею делать, а из идеи родину. Таких в Москве знают и часто печатают. Как правило, это очень энергичные люди!
В третью группу писателей входят те, которые из аула уехали и до города не добрались. Ходят они, бродят, аул их не признает, и город их не признает, потому что отсюда они ушли, а туда не пришли, остались посередине.
И, наконец, четвертая группа писателей — это те, которые взяли лучшее от своего народа, потому что гордятся своим народом, его культурой, его традициями, и в то же время чувствуют себя представителями великой советской культуры, чувствуют ответственность перед мировой культурой: это те, которые хотят приобрести лучшие черты мировой культуры.
Эта группа наиболее ярко выражает дух и характер нашего искусства, в котором национальное не отрицает, а утверждает общечеловеческое, интернациональное, все равно как и общечеловеческое не отрицает, а, наоборот, утверждает национальное. Так возникает гармония, естественная, как две струны одного кумуза, два крыла орла, без которых нет ни песни, ни полета. Орел, который не летит со своих гор к далеким просторам, — это еще не орел, а только птенец. Но и та птица, которая из далеких просторов не возвращается к родному гнезду, тоже не орел, и вообще — ни пава, ни ворона!
Наш незабвенный Эффенди Капиев в уста Сулеймана Стальского вложил слова, отображающие необъятную ширь духовного мира горских поэтов. Он говорил: «Я поэт не лезгинский, не дагестанский, не кавказский— я советский поэт!»
Это хорошо сказано, но, я думаю, понятие «советский поэт» не исключает, а, наоборот, утверждает право быть поэтом и своей нации, и всего мира.
Один дагестанский поэт писал хорошие стихи, но у него не хватало образования. Его послали учиться в Литературный институт. Через год он пишет в Дагестан: «Я хочу развестись с женой, — она не знает Шекспира, Блока, Пастернака. О чем с ней говорить?» Потом он приехал с новой женой, которая знает и Пушкина, и Шекспира, и Маяковского, но через год опять развод! Оказывается, вторая жена не знает Сулеймана Стальского, Махмуда, Цадаса, не знает нашего языка и наших традиций. Что делать? Теперь этот писатель ищет третью жену.
Нас, горцев, революция лишила этого «счастья» — многоженства. Но наша национальная литература должна найти эту прекрасную третью жену, ибо национальные писатели, на каком бы языке они ни творили, отвечают за нашу идеологию, за нашу литературу. Они за всю державу в ответе.
Было время, когда горцы воевали только за свой аул. Потом мы стали воевать за всю нацию. Потом — за Дагестан. Потом сражались за нашу Родину, за весь великий Советский Союз. И сейчас у нас нет ничего более святого, чем власть, которой мы обязаны своим рождением и развитием.
Границы нашей Родины хорошо охраняют советские воины. Нам, писателям, надо охранять не только границы Советского Союза, но и границы всего человечества, границы доброты и мужества, света и правды. Нельзя за шлагбаумом государственной границы видеть только подлецов. Надо бороться за дружбу и братство на всей планете!
Мы за доброту, за человечность, и мы за то, чтобы это утвердить во всем мире. Этому мы посвятим всю жизнь, всю музыку нашей души.
И на каком бы языке мы ни писали, каждый из нас будет вносить свою лепту в большую советскую литературу.
Как известно, язык всегда вертится вокруг больного зуба. Об этом я слышал еще в детстве, высоко в горах Дагестана, где люди к высокопарным словам относятся с недоверием, где мудрые горцы в пестрых речах сразу улавливают пустоту, где золоченым и изысканным фразам предпочитают железную точность изречений.
Наиболее признанным средством для излечения больных зубов мои земляки считают — как можно скорее вырвать эти зубы и вставить новые. Но бывает, что и после восстановления разрушенного хозяйства и после необходимой реорганизации или перестройки во рту язык по привычке все равно продолжает вертеться вокруг новых зубов: мол, что за новые жители?
Многие произведения нашей литературы мне напоминают эти зубы, то больные — старые, то вставленные — новые. А наши литературные дискуссии последних лет — словно наш неспокойный язык, который вертится вокруг тех и других зубов. Все равно — и там и тут что-то неладно. Там есть невозможно, там темно, здесь слишком сверкает, там жарко, здесь холодно, там свой, но болит, здесь здоровый, но какой-то чужой, там устаревшие традиции, здесь непривычное новаторство, там стонет родное, реальное, национальное, здесь сверкает инородное, модерное, непрочное. И там и тут не то, как говорится, нигде нет счастья.
Но бывает еще хуже. Это худшее случилось и со мной недавно. Врач вырвал мои больные зубы, чем-то неприятным смазал десны и сказал: «Можете идти. Приходите через три дня, тогда вставим новые».
В течение этих горьких трех дней мучительных ожиданий и неопределенности мы, вместо того, чтобы ясное слово произнести, начинаем свистеть. Этот свист один из наших поэтов сравнивал то с ветром в ущельях, то с жужжанием в пещере, то с хлопаньем в ладоши. К большому сожалению, этот свист мы часто слышим и в наших литературных ущельях, и в литературных дворцах. Он продолжает неприятно звучать и не три дня и не три месяца, а долго, годами, почти все время, то усиливаясь, то утихая, смотря какая погода и какое тысячелетие на дворе.
Этим так называемым художественным свистом у нас владеют не только жалкие беззубые, но и зубастые, властные и, следовательно, опасные современные «ашуги». Бывает часто, что этот свист находит по инерции поддержку и пользуется даже таким успехом, что временами заглушает волшебную, пленительную музыку нашей любви, благородную простоту нашей правды, конкретность, ясность и стройность суровых повестей и горячих песен нашей жизни, полных красок и движения, событий, волнений, мыслей и чувств.
Я вовсе не хочу этим сказать, что все старое у нас от боли стонет, все новое от ложного блеска сверкает, а все остальное — популярный, всем доступный свист. Наоборот, если б я не понимал, как пошло и бесполезно повторять давно известные истины, если бы мы так много не говорили о том, что наша литература — самая передовая в мире, если бы наша большая многокрасочная, многоязычная литература нуждалась в защите от каких-нибудь вражеских нашествий, если б она сама лучше всех не говорила за себя и с врагами, и с друзьями, если бы наше родное искусство относилось к области торговли, бизнеса, купли и продажи — я бы тогда говорил не о больных зубах, а о другом. Я бы говорил о многострадальном, добром, мудром, большом сердце нашей песни, нашей культуры, о том сердце, где, как влюбленные в обнимку, живут и нежность, и мужество, и радость, и печаль, и сила, и слабость, и восход, и закат, и вечерние звезды, и полдневное солнце, и все честное, великое из прошлого и настоящего, и нелегкие поиски нового. О том сердце, которое, пройдя сквозь сотни событий, испытывая тысячи волнений, осталось верным себе, своему биению, своему чутью.
Это сердце нашей литературы не продается и не покупается, как не покупаются и не продаются слезы испытанной любви и радость подлинной красоты. Их нельзя аршинами измерить и килограммами на весах взвесить. Их не покупают, а ими покупаются сердца миллионов людей.
Да, прекрасное должно быть величаво. Но, при всей нашей ежедневной суете, мы утверждали и несли с собой в вечность прекрасное, и в трудные дни мы были юмористами, очень добрыми, великодушными, и в веселые дни нас не покинули глубокие раздумья, чувство ответственности и недовольства собой.
Мы не кидались в каждый спор, обходили иные, как лужи на дороге, ибо многие из этих споров были пустопорожние, бесполезные, а если они и были полезны, то в большинстве случаев только для благополучия тех, у кого неблагополучно с образным мышлением, для славы тех, у кого со словом разлад.
В этих далеко не литературных выступлениях о родной литературе сложное упрощалось, а простое так усложнялось, что узлы развязать и сейчас нелегко: руками развязать трудно, потому что завязано давно и крепко, а зубами развязывать не хочется, потому что узел очень грязен. Но не будем об этом говорить: мы и так почти все время порывались слишком поносить вчерашнее и слишком возвеличивать настоящее. И там и тут не обошлось без преувеличений, и там и тут многим из нас не хватает наблюдательности, вдумчивости, осторожности, решительности и других некоторых качеств, необходимых художнику и деятелю великой литературы, какой является наша советская литература.
Мы часто живем поздним умом — и бурки мы надеваем, когда уже дождь прошел, и кинжалы мы точим после того, как драка кончилась, и кинжалы эти в большинстве случаев не стальные, а скорее деревянные, которые кладут горцы у изголовья новорожденных детей или же носят танцоры из аульской художественной самодеятельности. Наше отношение ко времени, к прошедшим десятилетиям и связанным с ними событиям мне напоминает отношение некоторых людей к своим гостям. Такие люди горячо приветствуют гостей, тосты за них провозглашают, в их честь песни поют. Но как только гости показывают свои красивые спины и уезжают из дома, хозяева находят в них сотни недостатков и начинают ругать своих вчерашних гостей: мол, слава богу, уехали! Не так ли и мы поступаем в кругу сегодняшних гостей, говоря о нашем времени, о людях и событиях нашего века?
Мы часто подделываем себя под существующую действительность, а подделка никогда не считалась самобытным искусством: стилизация никогда не сходила за литературу, ибо каков бы ни был наш сегодняшний день, какова бы ни была наша действительность, — пусть она, эта действительность, будет великолепная, красивая, — все равно истинный художник, настоящий писатель не должен подделывать себя под нее, а должен бороться за то, чтобы сделать ее еще прекрасней, еще великолепней, еще совершенней.
Поэт Евтушенко сравнивал поэзию с Золушкой, которая стирает грязное белье эпохи. Пусть жених не видит изъянов своей невесты, ибо он ослеплен ее красотой. Но мы — писатели, мы не должны проходить мимо этих изъянов сегодня, чтобы ругать их завтра. Это каждому легко, для этого не надо быть художником. Надо уметь сегодня быть наблюдательным, иметь мужество, и этим мы поможем нашему народу.
Лучше крепко поругаться с самого начала, чем поссориться в самом конце. Непримиримость к существующим недостаткам, борьба за улучшение действительности — это характерная черта настоящих писателей.
Сегодняшняя действительность — это итог многих лет нашей жизни: в ней прогнозы будущего, в ней мерило ценности того или иного писателя, она, как сито, отсеивает всякую ненужную шелуху и сохраняет добрые драгоценные зерна нашей литературы.
В нашей стране совершаются большие события; они вызывают столкновения мыслей и чувств. Споры и дискуссии, разные по своей значимости и актуальности, — споры об отцах и детях, о национальном и общечеловеческом, о физиках и лириках, — о которых много говорили, спорили, но пока мало что сказали по существу. Многое и вправду не должно было бы вызывать дискуссий, но не надо делать вид, будто некоторые проблемы вовсе не существуют. Например, проблема отцов и детей есть во всем мире, во все времена была такая проблема, — а у нас, мы говорим, ее нет.
А почему нет этой проблемы? Я не согласен. В повести «Тарас Бульба» старый Тарас говорит своему сыну: «Я тебя породил, я тебя и убью». У нас появились некоторые сыновья, которые нечто подобное заявляют своим отцам… Мы правильно резко критиковали таких сыновей.
Но ведь бывало и так, что недобрые люди выдавали себя за отцов, и по отношению к ним сыновья предпочитали говорить: «Чем иметь такого «отца», лучше быть круглым сиротой».
Много у нас нерешенных вопросов, много споров. Есть споры уже вчерашние, но есть и такие, которые не окончены сегодня и не могут быть окончены завтра. Но я, как человек, пришедший в нашу литературу по узкой тропинке, вьющейся мимо горной речушки, как человек, пишущий на языке немногочисленного народа, хочу остановиться лишь на одном вопросе.
Речь пойдет о судьбах литературы, людей, писателей, которые создают свои произведения на языках «малых» народов; я хочу сказать о тех писателях, которые призваны вместе со всеми создавать нашу единую, могучую социалистическую культуру. В этом вопросе есть разные тенденции, давно идут жаркие споры.
Недавно в Дагестане состоялось совещание виноделов Северного Кавказа, в котором приняли участие и наши активисты-писатели. Это участие было особенно заметно и плодотворно во время дегустации, когда опытные знатоки давали оценку и делили вина по качеству, вкусу и крепости на разные сорта и разные группы.
Если б наш Союз писателей организовал дегустацию стихов, поэм, рассказов и других многочисленных жанров нашей литературы, то можно было бы поделить и наши стихи на сорта, по группам. Я не сторонник деления писателей и талантов на группы и сорта — это противопоказано природе искусства. Но все-таки есть в национальных литературах тенденции, по которым можно разделить писателей на четыре группы.
Первая группа — это писатели, которые пишут сейчас на родном языке, опираются на традиции своей культуры, на язык, обычаи и обряды своего народа. Они думают, что этого достаточно, что именно они — настоящие народные поэты. А я полагаю, что для нашей эпохи — это ограниченные поэты. Они говорят: «Мы народные! Нас народ поет!» Действительно, их стихи написаны доступным, понятным для всех языком, их песни исполняются на праздниках и до начала этих праздников. Они откликаются на все события, и мы за это не осуждаем их, а приветствуем. Но горе в том, что их творениям не суждено войти в большую профессиональную литературу сегодняшнего дня. Эти поэты напоминают детей-подростков, которым в школу пора, а они все не могут оторваться от материнской груди… Тема их стихов — родной аул, герои их — джигиты, и, конечно, из строфы в строфу летают орлы и цокают копытами целые табуны коней! Есть среди таких поэтов и хорошие мастера стиха, которых знают на родине, почитают и в своем селении, и в близлежащих аулах; это действительно признанные национальные писатели, но очень узкого кругозора.
Вторую группу составляют национальные писатели, которые рассуждают так: пускай нас напечатают в Москве, а коли Москва нас будет признавать, так и аул признает; давайте сперва обнародуем свои стихи на русском языке, — это язык Пушкина, а на родной, национальный, нас потом всегда переведут. И они пренебрежительно относятся к традициям, культуре, быту и языку своего народа. Эта группа писателей хочет не из родины идею делать, а из идеи родину. Таких в Москве знают и часто печатают. Как правило, это очень энергичные люди!
В третью группу писателей входят те, которые из аула уехали и до города не добрались. Ходят они, бродят, аул их не признает, и город их не признает, потому что отсюда они ушли, а туда не пришли, остались посередине.
И, наконец, четвертая группа писателей — это те, которые взяли лучшее от своего народа, потому что гордятся своим народом, его культурой, его традициями, и в то же время чувствуют себя представителями великой советской культуры, чувствуют ответственность перед мировой культурой: это те, которые хотят приобрести лучшие черты мировой культуры.
Эта группа наиболее ярко выражает дух и характер нашего искусства, в котором национальное не отрицает, а утверждает общечеловеческое, интернациональное, все равно как и общечеловеческое не отрицает, а, наоборот, утверждает национальное. Так возникает гармония, естественная, как две струны одного кумуза, два крыла орла, без которых нет ни песни, ни полета. Орел, который не летит со своих гор к далеким просторам, — это еще не орел, а только птенец. Но и та птица, которая из далеких просторов не возвращается к родному гнезду, тоже не орел, и вообще — ни пава, ни ворона!
Наш незабвенный Эффенди Капиев в уста Сулеймана Стальского вложил слова, отображающие необъятную ширь духовного мира горских поэтов. Он говорил: «Я поэт не лезгинский, не дагестанский, не кавказский— я советский поэт!»
Это хорошо сказано, но, я думаю, понятие «советский поэт» не исключает, а, наоборот, утверждает право быть поэтом и своей нации, и всего мира.
Один дагестанский поэт писал хорошие стихи, но у него не хватало образования. Его послали учиться в Литературный институт. Через год он пишет в Дагестан: «Я хочу развестись с женой, — она не знает Шекспира, Блока, Пастернака. О чем с ней говорить?» Потом он приехал с новой женой, которая знает и Пушкина, и Шекспира, и Маяковского, но через год опять развод! Оказывается, вторая жена не знает Сулеймана Стальского, Махмуда, Цадаса, не знает нашего языка и наших традиций. Что делать? Теперь этот писатель ищет третью жену.
Нас, горцев, революция лишила этого «счастья» — многоженства. Но наша национальная литература должна найти эту прекрасную третью жену, ибо национальные писатели, на каком бы языке они ни творили, отвечают за нашу идеологию, за нашу литературу. Они за всю державу в ответе.
Было время, когда горцы воевали только за свой аул. Потом мы стали воевать за всю нацию. Потом — за Дагестан. Потом сражались за нашу Родину, за весь великий Советский Союз. И сейчас у нас нет ничего более святого, чем власть, которой мы обязаны своим рождением и развитием.
Границы нашей Родины хорошо охраняют советские воины. Нам, писателям, надо охранять не только границы Советского Союза, но и границы всего человечества, границы доброты и мужества, света и правды. Нельзя за шлагбаумом государственной границы видеть только подлецов. Надо бороться за дружбу и братство на всей планете!
Мы за доброту, за человечность, и мы за то, чтобы это утвердить во всем мире. Этому мы посвятим всю жизнь, всю музыку нашей души.
И на каком бы языке мы ни писали, каждый из нас будет вносить свою лепту в большую советскую литературу.