ГБПОУ РД "ПРОФЕССИОНАЛЬНО-ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ КОЛЛЕДЖ
ИМЕНИ РАСУЛА ГАМЗАТОВА"

Я — Дагестана пес сторожевой,
Лишь свистнет он,
к его судьбе причастный,
Вновь вздрогну, как от раны ножевой,
И полечу на этот зов всевластный.

Его вершины, славу, письмена
Не я ли охранять давал поруку?
И впредь с любовью женщина одна
На голову мою положит руку.

И одолев в честь собственных заслуг
Я вплавь громокипящие потоки,
Несу дозор у входа в звездный круг,
Где по ночам беседуют пророки.

* * *
Того, кто в грудь вложил небесный
порох,
Благодарю за чудное добро.
И тем спасибо,
милостью которых
Имею я бумагу и перо.

Слагали люди вымыслы умело,
И волей их всю землю был готов
Несть бык один…
Твори, как мастер, дело,
Не поучая прочих мастеров.

И сказано в заветах было старых
Еще при достопамятной поре:
Пусть гончары рождаются в Балхарах,
А циркачи рождаются в Цовкре.

Довольствуюсь лишь собственным
наделом,
Где я судить способен, как знаток,
А речь держать пред незнакомым
делом —
Что шерстяной просверливать клубок.

ПОЛОЖИТЬ БЫ МНЕ ВРЕМЯ В СБЕРКАССУ

К моему покаянному гласу
Вы прислушайтесь в зрелости лет:
И не деньги,
а время в сберкассу
Положите — даю вам совет.

И с меня брать пример вам не надо,
Забывал я,
гульбой обуян,
Что у времени праздного лада
Дутый слог и дырявый карман.

Бросив на ветер красное злато,
Смог купец возвратить его все ж,
Ну, а дней и ночей,
что когда-то
Просадил я, уже не вернешь.

Лишь закрою глаза под луною,
Как, фальшивым монетам под стать,
Начинают, убитые мною,
За спиною минуты сверкать.

Положить бы мне время в сберкассу,
Чтоб его я с процентами снять
Мог на подступах к смертному часу
И заполнить стихами тетрадь.

ПОЭТЫ ПУШКИНСКОЙ ПЛЕЯДЫ

Поэтов звездный лик умножил я собой.
Пушкин

«Когда б не Пушкин,
Ваши имена —
Как утверждать иные рады —
Сверкали б ярче в наши времена,
Поэты пушкинской плеяды.

Случилось вам во времени стези
Скрестить с дорогой внука Ганнибала.
И голос рек, сверкающих вблизи,
Рокочущее море заглушало».

Вольны другие утверждать подчас
Противоборством вскормленные взгляды:
«Когда б не Пушкин,
Кто б слыхал о вас,
Поэты пушкинской плеяды?

Собой поэтов он умножил лик,
Как сам признался честно и беспечно.
Родоначальник должен быть велик,
Чтоб целый род прославился навечно».

Никчемный спор…
У мира на виду,
Что есть предел заманчивой отрады,
Хотя б одну затеплить мне звезду
И стать поэтом пушкинской плеяды.

ПИСЬМО ИЗ БЕЙРУТА ЧИНГИЗУ АЙТМАТОВУ

Ты помнишь, Чингиз, как в Бейруте с тобой
Однажды мы вместе гостили?
От моря и неба шел свет голубой,
И улицы вдаль нас манили.

Нам город дарил безмятежный приют,
Прекрасен и днем был и ночью.
Парижем Востока считался Бейрут,
Я в том убедился воочью.

Все флаги в порту из приморских сторон,
Туристы, купцы,
и едва ли
Забудем мы женщин различных племен,
Что гурий собой затмевали.

Араб аравийский вблизи казино,
Подъехав к отелю в машине,
«Желаю…—
стал розы бросать он в окно,—
Я счастья моей синьорине!»

Манила реклам золотая напасть,
Светясь от земли и до кровли.
Казалось,
что город весь отдан во власть
Ремесел, услуг и торговли.

«Купите, мадам, это редкий браслет!» —
«Ценою он слишком прекрасен», —
«Отказ ваш в меня разрядит пистолет,
И снизить я цену согласен».

Никто не врывался в дома со стрельбой,
Качала луна колыбели.
Забыть не могу, как под вечер с тобой
Мы в клубе армянском сидели.

И кто-то в застолье промолвил:
«Споем!»
И тут, распахнув себя щедро,
Запели армяне о чем-то своем
Под шелест ливанского кедра.

А помнишь ливанца с крестом на груди,
Что в баре
за огненным зельем
Сидел с мусульманином Мухаммади,
И оба искрились весельем?

И речи вели на одном языке
О милой стране, что едина.
Бил колокол храма,
и невдалеке
Вновь слышался зов муэдзина.

«А помнишь, Чингиз?..» —
я воскликнуть не раз
Готов из былого Ливана.
Мы в дом Джамбулата пришли,
и в честь нас
Велел он зарезать барана.

И горных вершин серебрились снега,
И мирен был свод над горами.
Держал тогда власть, как быка за рога,
Страну возглавлявший Караме.

Сорвавшись, звезда отлетела во мрак,
И канула в вечность минута.
Убит Джамбулат — наш с тобою кунак,
И прежнего нету Бейрута.

Бывало, евреи с арабами в нем
Повздорят вдруг —
слово за слово,—
Но не прибегают к обмену огнем
И мирно соседствуют снова.

А ныне лик черен у белого дня
И слышится треск автоматов.
«Скажи, — палестинцы спросили меня, —
С тобой не приехал Айтматов?»

«Не смог в этот раз, — говорю я в ответ.—
Он пишет… Он на Иссык-Куле».
Вдруг вижу: седая,
молоденьких лет,
Выходит ливанка под пули.

И там, где в изломах дымится стена,
Войны уже не замечая,
Поет, обезумев от горя, она,
Убитого сына качая.

Над каждой строкой моей траур повис,
И здесь, где мы вместе бывали,
На сердце свое
я сегодня, Чингиз,
Беру твою долю печали.

Кому это выгодно? — ты рассуди.
Чьей дьявольской волею злою
Стреляет ливанец с крестом на груди
В ливанца, что венчан чалмою?

Кидаются в бой по сигналу ракет
Все стороны нынче упрямо,
Забыв, что Христа почитал Магомет
И не отвергал Авраама.

И если здесь пуля пробьет мою грудь
И будет смертельною рана,
Я знаю, Чингиз,
что направишь ты путь
Немедля в столицу Ливана.

А знаешь, вчера мне —
свидетель Бейрут —
Приснилось: на счастье, едины,
В обнимку по радуге дети идут
Израиля и Палестины.

* * *
Читателей моих попутал бес,
С тех пор как муза подает мне стремя:
Одними вознесен я до небес,
Другими ниспровергнут в то же время.

Тех и других молю в который раз
Я не впадать пред истиной в измену.
Зачем снижать иль набивать мне цену? —
Кто я такой, пусть скажет мой Кавказ!

Высоко ли горит моя звезда
Или сгорела на огне заката?
Кто я такой, спросите у Цада,
И скажет он, что стоит сын Гамзата.

Поэтов славных помнят имена,
Могу ль я быть причисленным к их строю?
Из тысяч женщин знает лишь одна,
Чего я стою, а чего не стою.

Что может недруг о моей цене
Поведать вам?
Не верьте вы и другу.
Заздравный рог, что движется по кругу,
Пусть лучше вам расскажет обо мне.

Кто взвешивал и на каких весах
Достоинства мои и недостатки?
Вот если бы мы жили в небесах,
Для вас бы я не представлял загадки.

Был вознесен одними как поэт,
Другими ниспровергнут был обушно.
«Хвалу и клевету приемли равнодушно» —
Я не забыл мне поданный совет.

Молю друзей и недругов молю:
Надеждою себя не утешайте,
Не укрупняйте ненависть мою,
А главное — любви не уменьшайте.

Когда уйду,
хочу, чтоб говорил
И враг мой обо мне как о поэте:
Он жизнь любил, как мало кто на свете,
И всю ее отчизне посвятил.

* * *
Тщеславно решил:
я еще молодой
И мне далеко до заката.
Сумею на гребень вершины седой
Взойти, как всходил я когда-то.

Но выдохся вскоре на третьей версте,
Воздушный почувствовав голод.
Зазывно висела тропа в высоте
Для тех, кто и вправду был молод.

Решил через реку пуститься я вплавь,
Казалось, былое под боком,
Но зарокотало ущелье:
«Оставь
Надежду сразиться с потоком!»

«Мне смолоду норов потока знаком
И волн его памятен холод!» —
«Ушло твое время. Не будь дураком,
Давно как пловец ты не молод!»

Весельем бесовским наполненный рог
Вздымают мужчины по кругу.
Когда-то три рога осилить я мог,
Не прятавший сердца в кольчугу.

«Налей, виночерпий, и рог поднеси,
Как будто в пустыне оазис!»
Но вздрогнуло сердце:
«Помилуй! Спаси!
Давно ты не молод, кавказец!»

Еще я, влюбившись, седлаю коня,
Скакать на свиданье готовый,
Но смотрит из зеркала вновь на меня
Не кровник ли седоголовый?

Вершат еще, кажется, круговорот
По жилам и пламень и солод,
А юная женщина с грустью вздохнет
И скажет:
«Уже ты не молод».

Но молодо слились перо и рука
И впору рискнуть головою.
Ах, только б звенела, как раньше, строка
Натянутою тетивою!

КИНЖАЛ И ПАНДУР

Верен каменным громадам
Дом отцовский в вышине,
Где кинжал с пандуром рядом
Пребывают на стене.

Не обойденный судьбою,
Я седой, как выси гор,
Зимней ночью над собою
Их услышал разговор.

Обнажив свою натуру,
Виды видевший кинжал
Молвил с гордостью пандуру:
— В схватках честь я защищал!

И немало пролил крови,
Наводя смертельный страх,
Чтобы грязь лежать на слове
Не могла в родных горах.

Отвечал пандур кинжалу:
— Крови я не проливал,
Но любовь,
познав опалу,
Словно в битвах защищал.

— Всех не счесть, кого со света
Я списал, — сказал кинжал.
Отвечал пандур на это:
— Я убитых воскрешал!

Твой хозяин хмурил брови,
Опершись на стремена.
Ты в горах пьянел от крови,
Я — от красного вина.

Говорит кинжал: — Проклятья
Должен был я изрекать! —
Говорит пандур: — В объятья
Звал я ближних заключать!

— Я утес, вознесший тура, —
Почитаем до сих пор. —
И слетает с уст пандура:
— Я долина среди гор.

— Я булат — боец исконный!
— Я пандур — души прелюд!
— Я имам, в Гимри рожденный!
— Я — певец любви Махмуд!

— Мне, булату, постоянно
О минувшем снятся сны!
— Мы с тобой для Дагестана
Словно две моих струны!

Встал над гребнем перевала
Месяц в звездной вышине.
Мне пандура и кинжала
Слышен говор в тишине.

ГАВРИИЛУ АБРАМОВИЧУ ИЛИЗАРОВУ

Гавриил Илизаров, искусный лукман,
Я приеду в Курган, но не в гости,
А затем, чтоб любви, пострадавшей от ран,
Ты срастил перебитые кости.

Кто удачи тебе подарил талисман,
Мне гадать лишь дается свобода:
Может, горный Урал, может, наш Дагестан,
Где приписан ты к небу от рода?

Как в бою отступать заставляя недуг,
На печаль заработал ты право,
Ведь излечивать вывих душевный, мой друг,
Тяжелее, чем вывих сустава.

Знай, в студенты твои перешел бы сам Бог,
Если б ты, не жалея усилий,
Связь времен, Гавриил, восстанавливать мог,
Словно связки людских сухожилий.

А в Курган я приеду,
зови не зови,
И скажу: «Мое сердце утешь ты,
Человек, превеликою силой любви
Возвращающий людям надежды».

ВСЕ ОТДАЛ БЫ ЗА МОЛОДОСТИ ВРЕМЯ…

Танцоры в пляс кидаются опять.
Ах, как себя им хочется прославить!
А время — не танцор:
его плясать
Ни под какую дудку не заставить.

Умело полукровку осадил
Лихой ездок,
познавший джигитовку,
Но под луною нет таких удил,
Чтоб время осадить, как полукровку.

Молитвы повторяются слова,
В которой раз звучит стихотворенье.
И в том седая истина права,
Что время лишь не знает повторенья.

И снова рог наполнит тамада
И поезд возвратится в клубах дыма,
Но времени звезда необратима,
И мне лишь снятся юные года.

Все отдал бы за молодости время,
Когда небес аульских посреди
Мог я, безвестный,
сунув ногу в стремя,
Изжарить перепелку на груди.

* * *
Судьбу избирала Марьям не сама,
А продана в жены родными была.
И сын офицера Кебед-Магома
Застежки на платье ее расстегнул.

И как тосковал по любимой Махмуд,
Лишь знал Кахаб-Росо — нагорный
аул.
И песни Махмуда поныне поют
Об этой печали в Аварии всей.

Ах, как по любимой сходил он с ума.
И вскоре от пули погиб в Игали.
Сынов двух оставил Кебед-Магома,
Когда он скончался, постылый супруг.

Махмуд и Марьям — эти имени два
В горах, где рукою подать до небес.
Связала навеки людская молва…
Петрарку с Лаурою вспомните вновь.

* * *
Я в городе, где никому не ведом,
В котором сам не знаю никого.
Бреду как будто за толпою следом,
В ее словах не смысля ничего.

Читает ветер старую афишу,
Мир уместился на столбцах газет.
А Дагестана имени не слышу,
Хоть для меня сошлись в нем семь
планет.

Подобье черт являет жизнь земная
И в сопредельном и в ином краю:
Вот женщина прошла,
напоминая
Обличием любимую мою.

С цадинским солнцем
схоже солнце в небе,
И, как в горах, где пела мне Муи,
Пекутся люди о насущном хлебе,
Смеются дети так же, как мои.

Мне кажется, что всюду одинаков,
Как ты его, мой друг, ни назови,
Язык дождя, язык цветенья маков,
И радости, и горя, и любви.

Но с юных лет не лепестками выстлан
Передо мной не оттого ли путь,
Что, где б ни прозвучал злодейский выстрел,
Летит свинец, мою пронзая грудь.

* * *
Натянул бы в ясный час восхода
На пандур лучи рассвета я,
Чтоб твой слух,
владычица природа,
Усладить, восторга не тая.

В честь тебя я, слезы бы роняя,
Музыку исторг, когда бы мне
Гребни волн, как клавиши рояля,
Покорились в отчей стороне.

Если б был подобен я пророку,
О любви к тебе бы неспроста
Смог громокипящему потоку
Я свои слова вложить в уста.

На земле, которой нет напевней,
Горы где, как наши, высоки,
Довелось мне видеть тополь древний,
Сверстника поэта Рудаки.

И красы земной вознес бы ради
Я стихи на облачный карниз,
Если б был могучим, как Саа?ди,
И ходил по тучам, как Хафиз.

Не дано мне этого удела,
Я лишь твой, природа, ученик,
Что твоею волею умело
Наделен глаголом, как тростник.

* * *
Приветствую тебя, рассветный час,
Снега вершин багрит Восток ко благу,
Всю ночь сегодня не смыкал я глаз,
И вот стихи ложатся на бумагу.

Еще вчера,
как будто бы в чадре,
Стояли розы вроде жен владыки,
И кажется, свобода на заре
Открыла их пленительные лики.

Еще вершины ярче, чем зенит,
Огонь очажный вновь почуял тягу,
И колокольчик над дверьми звенит.
Звени, звени:
приходит гость ко благу.

Любимая мыть начала окно,
Которое пред солнцем распахнула,
Ее лицо в стекле отражено,
Сливаясь с отражением аула.

И для меня прекрасней в мире нет
Их образов,
они слились ко благу!
И превратил в сокровища рассвет
На листьях и траве ночную влагу.

Приветствую тебя, рассветный час,
Я нынче потрудился под луною
И совершаю утренний намаз:
Читаю стих, что был написан мною.

ПРОСТИ МЕНЯ, СЕРДЦЕ МОЕ

Тебя я помучил немало,
Как вспомню,
ни ночи ни дня
Со мной ты покоя не знало,
Прости, мое сердце, меня.

Как плетью,
ах будь я неладен,
Твое подгонял колотье.
За то, что я был беспощаден,
Прости меня, сердце мое!

За то, что бывало любовью
Прострелено,
верность храня,
В тоске обливалося кровью,
Прости, мое сердце, меня.

За то, что железным ты мнилось
И мог подставлять под копье
Тебя я,
безумью на милость,
Прости меня, сердце мое.

За то, что познало измену
Друзей,
свою участь кляня,
Отрады и горести смену,
Прости, мое сердце, меня.

Кружит, как над полем сраженья,
Порой над тобой воронье.
За подвиги долготерпенья
Прости меня, сердце мое.

* * *
Песню сложи такую,
Властитель песен земных,
Чтобы воскресли мертвые
И смерть не брала живых.

Вложи в нее страсть такую,
Чтоб мчался по звездам конь,
Чтоб пламень был в каждом сердце,
А в очаге — огонь.

Ты, девушка гор,
такую
Спой песню в вечерней мгле,
Чтобы предстал воочию
Мне Дагестан в седле.

И озари любовью
Ее в честь родных земель,
Чтоб стала бы в каждом доме
Покачиваться колыбель.

А ты, парень гор, такую
Песню начни, чтоб я
Мог за нее отчаянно
Встать пред стволом ружья.

* * *
В разведку со мной, мои дни,
Пойдемте, как храбрые леки ,
И миру о будущем веке
Расскажем, судьба вас храни!

Без вымысла всё мы, как есть,
Поведаем, верные чести.
И лучше погибнем без вести,
Чем ложью унизим мы честь.

Мы духа, любви и времен
Пойдем на разведку по праву.
Вернувшись, разделим и славу,
И женщин, что взяли в полон.

ПЕСНЯ ДАГЕСТАНА

Пусть висит в моем доме подвластный руке
Колокольчик над дверью — покоя смутьян,
И пускай у него будет на языке
Днем и ночью одно:
«Дагестан! Дагестан!»

И когда в соколиной живу вышине,
Пусть в огне очага, где прописан казан,
Громко искры стреляют и слышится мне
Стародавний напев:
«Дагестан! Дагестан!»

И когда к роднику по рассветной росе
Выйдет девушка гор, чтоб наполнить кумган,
Пусть на склонах звенят колокольчики все,
Чтобы слышалось мне:
«Дагестан! Дагестан!»

В изголовии сабля висит на стене,
Вижу кровь, что сочится из ран.
Мчится всадник лихой на поджаром коне,
И подковы звенят:
«Дагестан! Дагестан!»

И пускай над моею могильной плитой,
Когда в землю сойду, словно в звездный туман,
Словно вольности зов, словно отзыв святой,
По вершинам летит:
«Дагестан! Дагестан!»

НАЕДИНЕ С СОБОЙ

В далекий путь не отъезжаю ныне,
Но почему печаль пронзила вдруг
И сам себе в обуглившейся сини
Безмолвно говорю: «Прощай, мой друг»?

На город ночь спешит навеять дрему,
Один я в доме, и не спится мне.
И чудится,
не сам хожу по дому,
А призрак мой, привидевшись во сне.

И между нами, как в былые лета,
Спор вспыхивает, будто бы гроза.
И на укор не нахожу ответа,
А мой двойник смеется мне в глаза.

И кажется, часы сочли за благость
Остановиться на моей руке.
Как будто время исчислять им в тягость,
Мол, пусть течет, как волны по реке.

Но, одолев дамоклов меч тревоги,
Чтоб властвовал неугнетенный дух,
Как гостю, что явился на пороге,
Сам говорю себе я:
«Здравствуй, друг!»

А твой портрет мерцает в старой раме.
О боже, как на нем ты молода…
Моя ль душа слилась вдали с горами,
Мелькнула ли падучая звезда?

ПАМЯТЬ

(Отрывок из поэмы «Общий хлеб»)

Я нелегкое время вчеканивал в стих,
И любовью и долгом влеком.
Испеченного веком из судеб людских
Хлеба общего вкус мне знаком.

Неба общего
дороги мне облака,
Солнца огненный шар в вышине.
Помню, возраст приблизился мой к сорока,
А еще все пишу о войне.

Если б сделал из сердца я магнитофон,
То на нем бы прокручивать смог,
Возвращаясь домой из далеких сторон,
Ленты пройденных мною дорог.

Голос послевоенных
мне слышится лет
У своих и чужих рубежей.
Еще бредил в кровавых бинтах лазарет,
Ждали жены убитых мужей.

Был вчерашний солдат,
что вернулся с войны,
Еще дымом боев окружен.
Среди ночи проснувшись в объятьях жены,
Сам не знал он — то явь или сон?

Еще майской грозы принимался раскат
Им за пушечный залп неспроста.
Развернулись дороги как свитки утрат,
За верстою чернела верста.

От приморских степей до заоблачных мест
Ни один не сочтет грамотей
Вслед войне всех не вышедших замуж невест,
Не родившихся в мире детей.

И меня упрекнула скорбящая мать:
— В отчем доме ты стал лишь гостить.
Павших братьев твоих мне одной
вспоминать
Не давай, пока буду я жить.

Забываются дни, но рождают они
Череду долго памятных лет.
И с горами сливаются лица родни,
И погибшим забвения нет.

Я мальчишкой по крышам аульским летал,
Став поэтом, кружил по земле.
И покоится видевший виды кинжал
Над моим изголовьем в чехле.

Век бы жил я в горах,
поклоняясь седым
Их вершинам.
Вот дома опять.
Ах, как сладостен горской пекарни мне дым,
И до неба — рукою подать.

Льется свет по ночам из мерцающих чаш,
Колыбели плывут в тишине.
Начеку,
словно мира спасенного страж,
Наша память о прошлой войне.

* * *
Я не ханжа,
но грустно мне, не скрою,
Становится, мюриду трех времен,
Когда мои приятели порою
Уходят к молодым от старых жен.

И хоть любовь, подобная недугу,
Сражать способна нас во все года,
Мужчина должен верную подругу
Не оставлять, как лебедь, никогда.

— Любовь и страсть
ужели ты прославил,
Мой старый друг, поэт и грамотей,
Когда не просто женщину оставил,
А мать оставил собственных детей?

Ах, не она ли, словно добрый гений,
Тебя спасала в дни житейских гроз?
Боль утишавшей всех твоих ранений
Ты рану вероломную нанес.

Забыл ли, как пред девушкой беспечной,
Боясь отказа,
не вставал с колен,
Когда ей клялся в преданности вечной,
Еще правдив, безвестен и блажен.

Чтоб пред тобою звезды не потухли,
Она тебе старалась не мешать
И всякий раз снимала в доме туфли,
Когда стихи садился ты писать.

И в тень ушла,
а ты вознесся шумно,
Тебя ласкала праздная молва.
От модной ли известности
безумно
Твоя вдруг закружилась голова?

Мужское ли тщеславье виновато
В том, что, седой поклонник юных роз,
Боль утишавшей ран твоих когда-то
Ты рану вероломную нанес?

Но знаю,
не озлобившись бедою,
Она тебе желает одного,
Чтоб не был ты покинут молодою
И не сгубил таланта своего.

И зазвучал в ответ земного сплава
Суровый голос,
совестливо тих:
— Почто небес присваиваешь право?
Кто ты такой, чтобы судить других?

— Я не сужу.
Иной мне долг завещан,
Смятенья и тревоги полон дух.
Прильнул к перу я как заступник женщин
И о судьбе их размышляю вслух.

Летят домой иль отлетают птицы,
О женщинах душа моя скорбит.
И видится мне Вешенской станицы
Казак, что в целом мире знаменит.

Почуяв с жизнью вечною разлуку,
Он благодарно, в горьком полусне,
Губами холодеющими руку
Поцеловал единственной жене.

АЛИМУ КЕШОКОВУ

Прибыл в Нальчик я, дружбой томим,
И встречавших спросил на вокзале:
«Где кунак мой Кешоков Алим?» —
«Вдалеке он», — они отвечали.

И окинули кручи вершин,
И печально потупили взоры.
Опроверг я предвзятых мужчин:
«Неразлучны Кешоков и горы!

Гордо горское носит тавро
Зычный стих его,
вверенный годам.
И поныне, как прежде, перо
Повествует, откуда он родом.

Смерть грозила ему на войне,
Был он конником и пехотинцем.
И при этом в любой стороне
Оставался всегда кабардинцем.

Были к странствиям приобщены,
Молодыми на свете мы белом.
Но, где б ни были,
обращены
Наши помыслы к отчим пределам.

След вам знать,
что Алим мой собрат
И, каленная в пламени схваток,
Наша дружба крепка, как булат,
И пошел ей четвертый десяток.

Словно ведая дело свое,
Смог кинжально
на радость и слезы
Породнить он стиха лезвие
С лезвием им отточенной прозы.

И вдали от отеческих лоз,
Как поэт настоящего ранга,
Он аульскую речку вознес
Над волнами великого Ганга.

Каждый собственной верен звезде
И в долгу у пожизненной дани.
Я душою всегда в Дагестане,
А Кешоков всегда в Кабарде».

АРХИТЕКТОРУ АБДУЛЕ АХМЕДОВУ

Мой друг, Ахмедов Абдула,
Построй мне саклю городскую.
И, если в ней я затоскую,
Пусть будет грусть моя светла.

Построй такое мне жилье,
Чтоб никогда его порога
Переступить любого слога
Не в силах было бы вранье.

Построй мне дом в родных местах,
Чтобы часов не знать потери,
Когда стучит бездельник в двери
С дурацким словом на устах.

Предусмотреть бы, Абдула,
В расчете было бы неплохо,
Чтоб в дом не лез бы выпивоха,
Когда я сам трезвей стекла.

Любые новшества вноси,
Сойдет постройка мне любая,
Но только в ней от краснобая
Меня заранее спаси.

Уму доверюсь твоему,
И постарайся ты, дружище,
Чтоб обходил мое жилище
Вор, как обходит он тюрьму.

Пусть будет дом мой невысок,
Зато не ведает изъяна,
Но, чтобы просыпался рано,
Все окна сделай на восток.

Пусть никому он не грозит
И колокольчик в нем над дверью,
Согласно горскому поверью,
Всегда отзывчиво звенит.

Идут побеги от корней,
Да будет дом в зеленой сени —
И обитают в доме тени
Отца и матери моей.

Ты дом построй мне, Абдула,
Чтоб в нем,
хоть то небес забота,
Моя бы спорилась работа,
Жар в очаге вздымал крыла.

Клянусь тебе, мой дорогой,
Твоя оценится заслуга,
Коль будет дом открыт для друга,
Для вести доброй и благой.

НЕВЫДУМАННАЯ ИСТОРИЯ

В горах среди родного люда
Он Насреддину лишь чета.
Абдулхаликова Махмуда
Хочу воспеть я неспроста.

Мой близкий друг и родич дальний,
Давно он признанный актер.
Я и веселый и печальный
Люблю вести с ним разговор.

Ко мне однажды зачастил он,
И знать не мог я, почему
Все вынуждал с лукавством милым
Меня стихи читать ему.

И вдруг:
в театр приглашенье.
Зал полон. Вижу в свой черед.
Что даже с гор на представленье
Знакомый прикатил народ.

Вот поднят занавес.
Что это?
Не понимаю ничего!
На сцене в озаренье света
Себя я вижу самого.

И голос мой, и каждый жест,
И нос мой.
Отрицать не стану,
Что он до самых дальних мест
Всему известен Дагестану.

Как в зеркале, свой видя лик,
Клянусь, подумал поначалу:
«Ужель не сам предстал я залу,
Ужели это мой двойник?»

Меня сидевшие окрест
Неугомонною ордою
Аварцы повскакали с мест,
Как поднятые тамадою.

Загадкою томился люд,
Сомненья в нем метались тени:
Расул Гамзатов иль Махмуд —
Кто перед ним сейчас на сцене?

А я сидел и тих и нем,
Смущенье в облик свой впечатав,
Но вскоре ясно стало всем,
Что лишь один Расул Гамзатов.

Меня копируя,
актер
Пред тайной разорвал завесу:
Свалился в яму, где суфлер
Сидит, когда играют пьесу.

Подумав:
«Экая беда!» —
Я, из людского выйдя круга,
В больницу кинулся, куда
Свезли сородича и друга.

В бинтах и гриме он лежал,
Но не стонал при посторонних
И не мою уже держал
Шальную голову в ладонях.

Стихи читая сорок лет,
Ценя комедию и драму,
Еще на людях как поэт
Я не проваливался в яму.

Вздохнув печально и светло,
В бинтах, как будто в белой пене,
Махмуд сказал:
«Мне повезло,
Что я играл тебя на сцене.

Подумай, дорогой, о том:
Что, если б с облаками вкупе
Пред миром в образе твоем
Возник на скальном я уступе?»

И, вспомнив зала сладкий гул
И звездность своего успеха,
Он мне победно подмигнул
И громко застонал от смеха.

ПОЖАР В ГОСТИНИЦЕ «РОССИЯ»

Я был у немцев западных,
когда,
Другие сообщенья пересиля,
«В Москве горит гостиница «Россия»!» —
Поведала газетная орда.

Смекнул я сразу, что она не врет,
Но только уж деталей смакованье
Напоминало злое ликованье,
Мне виделся злорадства черный рот.

Ах, этот словоблудья пир баварский!
Шутили, масло подливая в жар:
«Хоть рядом находился князь Пожарский,
Он был не в силах потушить пожар…»

«В Кремле всю ночь не зажигали света,
Он был огнем пожара озарен…»
— Вы, герр Гамзатов,
что могли б на это
Сказать? — и поднесли мне микрофон.

— Ах, господа, чего таить, пожары,
Где б ни были они, всегда беда.
Явил бы неучтивость я, пожалуй,
Когда б вас не утешил, господа.

Читателей найдете благодарных
Вы там, где не сгорают от стыда.
А нам, клянусь, для рукавов пожарных
Не требуется рейнская вода!

Известно всем — огня опасен норов,
Но мнение сложилось у меня,
Что — нет на свете лучших брандмайоров,
Чем наши укротители огня.

И смерть сама
их запугать не в силе,
Надеюсь, не забыли вы того,
Как, в полымя кидаясь, выносили
Они детей немецких из него?

События предстанут пусть нагими,
Как истина, сквозь дымные года.
Пожары, разожженные другими,
Гасить нам приходилось, господа.

Готов признаться, если вам угодно,
Что нахожусь я в курсе новостей.
И сообщить вы можете свободно:
«Отель «Россия» снова ждет гостей!»